Сердце Омска.

 

Если подъезжать к Омску с востока, по видавшей все железке Транссиба, он приземист и некрасив. Тянутся бесконечной лентой серые бетонные заборы, промышленные корпуса, какие-то склады, трубы, железки, груды мусора… Одним словом, обычная промзона, одинаковая везде. И так же неприметно и буднично из мешанины рельс выползает вокзал: длинный, приземистый, серый, больше похожий на какой-нибудь очередной склад, чем на визитную карточку города.

Поезд устало подходит к перрону, я вываливаюсь из него и сразу оказываюсь в центре внимания молодых людей, настойчиво предлагающих довезти, донести или, хотя бы, дотащить до вокзала вещи. Наивные, они думают, что у меня есть лишние деньги! Рюкзак, в случае чего, я допру куда угодно и сама, специально собирала с таким расчетом. А куда мне надо ехать, я и сама не знаю, ибо народ должен встретить и отвезти на вписку. Я жду встречающих, и сердце замирает где-то в районе пяток с одной-единственной мыслью: "Только бы встретили… Только бы встретили… Только бы…" И когда на мое плечо ложится знакомая рука, я сбрасываю с рюкзаком груз всего прошедшего года. Здравствуй, Омск. Наконец-то я дома…

 

Сначала было недоумение: в окружающем мире чего-то явно не хватало. Только после до меня дошло – снега. Его не было ни в октябре, ни в ноябре, ни в декабре, ни в январе. Зимы во Владивостоке холодные и промозглые до жути, а снега – нет.

Потом пришла тоска. Весело в общаге только первый месяц. Ну, еще бы: можно всю ночь не спать, разговоры, песни под гитару и никакие родители тебе не указ. Но все это быстро приедается: когда утром к восьми надо идти на лекцию, лечь спать хочется не в три часа ночи, а хотя бы в 12. Еще, очень доставало курево. Народ дымил всю ночь напролет, и когда в комнате уже можно было вешать топор, я вылезала из вороха одеял, открывала фрамугу и наполовину вывешивалась из окна, чтоб хоть как-то продышаться. Каким чудом я не подцепила себе воспаление легких, я удивляюсь до сих пор.

А хуже всего был голод. Питание у меня было трехразовым: понедельник, среда, пятница, и к концу семестра я похудела и вымоталась настолько, что укачивало даже в трамвае. Первой фразой моей мамы после моего прибытия домой было не: "Здравствуй, доченька", а: "Иди на кухню". Впрочем, в этом всем был несомненный плюс: с того первого курса в универе я ем все, что содержит калории, причем с неизменным аппетитом.

 Потом родились строки…

Этот город кричит под нагайкой ветров,

Этот город застыл и промерз до костей,

Этот город закован как раб в кандалы,

В кандалы из неправедной злобы моей.

Этот город не знает, что значит простор

Здесь беснуется ветер, свободы ища

Этот город зажат меж отрогами гор,

Этот город сам проклял себя.

Этот город от мук и обид изнемог

Он устал. Помогите! Ведь нечем дышать!

Он трубит, как Роланд, так что лопнул висок

Но никто не приходит спасать…

 Не знаю почему, но во Владивостоке мне катастрофически не хватало воздуха. Я задыхалась, как какой-нибудь астматик. Иногда самым сильным желанием было резануть ножом по грудной клетке, чтобы в освободившиеся легкие хлынул поток ветра.

Этот город не помнит, как падает снег

Здесь душа на запоре, а сердце в тоске

Здесь земля порешила окончить свой бег

Вот и плачет теперь в тишине.

Этот город несчастен, и мы вместе с ним

И все яростней ветер стучится в окно

Я живу, проклиная и плача над ним

Я живу, ненавидя его.

 …Спас меня Валерка. Бог его знает, что он там нашел в тощей угловатой девочке, какой я тогда являлась, синефиолетовой от постоянного недосыпа и голодухи. А, может, он меня просто пожалел. Он был старше на шесть лет и, судя по всему, предшествующая биография была более чем бурной. А познакомились мы с ним за мытьем полов. Точнее, полы мыла я: длиннющий общий коридор, дико замусоренный и затоптанный по случаю как раз бывших ноябрьских праздников. Минуты две Валерка наблюдал мои неуклюжие домашние попытки привести его в порядок. Потом подошел и выдернул из рук орудие производства. И пробурчал что-то насчет того, чтобы я принесла ведро с чистой водой. Минут через двадцать коридор сиял первозданной чистотой и свежестью, а я стояла с отвалившейся челюстью и медленно соображала, к чему бы это все.

- Ты знаешь, сколько я на своем веку полов перемыл? – сказал Валерка. И добавил:

- Если кто будет обижать, скажи мне.

Говорить я, конечно, ничего не собиралась. В нашей семье ябедничать было не принято. Но от предложений зайти в их комнату, попить чаю и поесть уже не отказывалась. Потом у меня даже возникла примета: если состояние и настроение совсем уж гнусные, значит вечером меня непременно "выловит" Валерка. Будет шутить, петь, рассказывать байки, объясняться в любви, стоять на ушах, но уйду я от него спокойной и почти счастливой. Но город, равнодушный и чужой, не имел к этому ни малейшего отношения…

 

Из Омского торгового центра меня утаскивали силком. Вообще-то, привод меня в сей двухэтажный, с эскалатором (!) "храм торговли" был чистой воды садизмом. От обилия совершенно дивных вещей разбегались глаза, а в кармане у меня сиротливо пряталось всего-то рублей 30. Правда, одну вещь я все же купила – керамическую чашу для пития с надписью по ободу: "Ум хорош, а два лучше". Теперь из этой скромной посудинки с емкостью всего-то глотка на три, я упорно пью вино, даже если всем остальным явно достается больше. Ну и что, зато моя чаша из Омска!

Вторым моим омским потрясением стала улица Ленина. Заглядевшись на выглянувшего из полуотверстого люка сантехника, я не сразу поняла, что и люк, и сантехник – бронзовые, а все вместе есть не что иное, как скульптурная композиция.

Но окончательно меня добили Тарские ворота. Не знаю, что там делается в Москве на Арбате, но во множестве встреченных мною городов я еще ни разу не видела, чтобы толпа народа собиралась в центре города каждые выходные и пела авторские песни. В переходах, конечно, поют везде, и со шляпами стоят, и стритуют, и всякие самодеятельные коллективы выступают где и когда только можно, но чтоб было так, как на Тарских…

А еще там собирался неформальный народ всех и всяческих оттенков, от панков до ролевиков. И сидели художники. И добрая душа Бенедикт, вняв моему жалостному стону о том, как хочется есть, кормил меня тут же, в уличной кафешке, пельменями.

На вписке у Скади тусовалась, жила и общалась невообразимая куча народа, чьи имена и лица я, по первому разу, даже не пыталась запомнить. Зато предприняла героическую попытку напечь пирожки. Народ, унюхавший сдобные запахи, то и дело шастал в кухню под любым благовидным предлогом, пока я, окончательно выведенная из себя, не рявкнула, что занимаюсь любовью, прямо здесь, на пирожках, и чтоб мне не мешали. Сего грозного предостережения хватило минут на 15, не больше. Готовый продукт исчезал мгновенно, и не успел еще растаять запах пирогов, как в двери кухни замаячила очередная оголодавшая личность с сакраментальным предложением:

- Давайте приготовим что-нибудь пожрать, есть пакет лапши.

И мой горестный стон:

- О, только не ко мне, я уже заготовилась…

Когда я собралась уезжать, провожать меня пришла половина нашей команды. Проводы растянулись часа на три, ибо все поезда стояли, в виду забастовки учителей, перекрывших, в знак протеста, железнодорожные пути. И уже залезая в вагон я получила, в качестве напутствия, на мою просьбу "сказать что-нибудь хорошее" два волшебных слова: "мясо" и "валенки"…

 

Самыми голодными во Владике были 91-92 годы. По талонам давали все, от крупы до мяса. Мы с сестрой жили тогда вместе на квартире, и весь наш рацион состоял из голого риса и макарон. Частенько в доме не оставалось ни жиринки: не то, чтобы сливочного масла, а вообще какого-нибудь. Так что и рис, и макароны мы ели холодными. Сестра шутила, что от чрезмерного потребления первого, из вышеозначенных, продуктов глаза у нас скоро сузятся, как у китайцев. Однажды на квартиру приехала из Магадана хозяйка. Утром на столе были макароны, поджаренные на сливочном масле и бутерброды с колбасой. Нас она тоже пригласила позавтракать. Я вспомнила, что в еде бывают не только калории, но еще и вкус, и чуть не разревелась…

 

- Чего сидишь, раздевайся, ложись, - сказал Хэл и, посмотрев на мою абсолютно ошарашенную физиономию со вздохом добавил:

- Я тебе массаж делать буду.

Киса, выглянувший на мои дикие вопли из соседней комнаты, удовлетворенно хмыкнул и вернулся к прерванной игре в Херсы. А с Хэлом, после сеанса крайне болезненной, но весьма эффектной терапии, мы проболтали до пяти часов утра. И проснувшись что-то около десяти, в едва знакомой квартире, я вдруг поняла, что еще нигде не чувствовала себя настолько хорошо и спокойно, как здесь.

Мы шатались по городу, и скрип снега под ногами звучал как самая прекрасная музыка в мире, а суровые –40⁰ с были всего лишь легким зимним морозцем, щипающим щеки и нос. Мы сидели племенем, все вместе и пили, по кругу, глинтвейн, и желали друг другу чего-то очень хорошего: новых игр, новых встреч а, может, даже новых жизней – точнее не вспомню. И народ хохотал над стебным описанием МиФа – 98 и над моими "Хрониками", и героически мер в дээндешке, и пришедший стопом из Н-ска Вамп гордо выставлял на стол банки с какими-то соленьями. И сметалось в мгновение ока все: и еда, и хлеб, и чай, и возникало из небытия снова, и все было так, как должно было быть. И на замершем стекле автобуса я написала: "I’ll be back" и, обернувшись, поймала взгляд Хэла. И в последнюю ночь мы сидели и пели, а Киса, втихаря, пытался записать это дело на диктофон, только у него ничего не вышло. А потом мы шагали пустынными, ночными улицами к вокзалу, по дикому морозу и все равно пели, и подошедший поезд был раздолбан и неуютен, и я ревела, прижавшись лбом к оконному стеклу, и знала только одно – что я сегодня уехала из дома…

 

Зиму во Владивостоке надо описывать пером поэта Некрасова. Что-то по типу: "Я из лесу вышел, был сильный мороз". Для начала, спать вам придется под грудой одеял, спальников и верхней одежды – так оно теплее будет. О том, что температура батарей должна быть градусов 50-60⁰, можете сразу забыть. Скажите спасибо, если батареи будут обогревать сами себя и не разморозятся посередине зимы.

Обогреватели… хм. Во-первых, электроэнергия у нас платная, так что не переусердствуйте. Во-вторых, ее могут с легкостью отключить. Часов на 5-6 подряд, без бэ. Естественно, в самое неудобное для бытовых потребителей время. И в темной, очень холодной квартире, в неверном свете свечи, стуча зубами и жестоко тоскуя о горячем ужине или, хотя бы, чае, вы поймете, что счастье, в сущности, состоит из очень простых и непритязательных вещей, типа тепла и света, надо только научиться их ценить.

Потом, будьте готовы к тому, что холодно вам будет везде и соответственно, всегда: дома, на улице, на работе, на учебе. Не слишком долго, к счастью, месяца 2-3, но их ведь еще пережить надо! Хотя вообще холод – это великий двигатель прогресса, однажды он достал меня так, что я каждое утро стала начинать с зарядки… Отличительная примета владивостокской зимы – сильная влажность, пробирающий до костей северный ветер и полное отсутствие снега. То жалкое количество которое, пару раз за зиму, все же выпадает, превращают в грязное месиво за пол дня. Зато зимой во Владе может запросто пойти дождь, чтоб тут же смениться морозами и сногшибательным (в прямом смысле) гололедом. С учетом крайне гористого рельефа местности из досадной, но мелкой неприятности, лед превращается в довольно ощутимую проблему.

О общем эстетическом виде зимнего города я промолчу. Из двух цветов зимы: белого и черного, Владивостоку достается только черный. Плюс цвет домов: серый – панельных и темно-красный – кирпичных. Вас не очень удивит, если я скажу, что мало кто из горожан любит местную зиму?

 

На вписку к Скади мы добираемся часам к двум ночи. Стучать приходится долго. Наконец двери открывает заспанный Орисон. При виде меня он заметно оживляется, особенно после того, как я выгружаю на стол остатки "деликатесов", коими меня снабдили в поезде добрые китайцы – колбасу и вареные яйца. Долгие разговоры я оставляю на утро: пью чай и заваливаюсь спать. В комнате на удивление мало народу, пол привычно завален спальниками: я заворачиваюсь в первый попавшийся и проваливаюсь в темноту.

 

Где-то в году 93-94 во Владе начались жуткие перебои с хлебом. Народ приходил в магазин, занимал очередь и ждал. Час, два, три... За время стояния в очереди, можно было узнать все местные новости и здорово продвинуться в политграмоте. Если хлеб привозили, обычно сразу становилось не до разговоров: поднималась дикая толчея и давка. Зачастую стояние заканчивалось ничем: или хлеба не хватало, или машина не приходила вовсе. Самые большие очереди, не на одну сотню людей, были на хлебзаводе. Но там, по крайней мере, возможность достояться была почти стопроцентной…

 

Первым меня отпускает из своих цепких лап страх. Никакой логикой объяснить это невозможно, но миллионный, едва знакомый город упорно отказывался представлять из себя хоть какую-то угрозу. Огромность окружающего городского пространства мозгом не просчитывалась – она просто не воспринималась глазами. Где-то на вторые сутки пребывания в Омске мне пришлось сгонять с окраины до центра и обратно с 22-х до 24-х часов ночи. Лил дикий дождь, в наступившей темени я умудрилась наступить во все встречные лужи, я "потеряла" остановку автобуса и довольно смутно помнила, куда именно мне надо идти и ехать, но страха не было абсолютно. И вернувшись на вписку, я просто переоделась в сухую одежду и залезла в чей-то спальник. И единственный кошмар, который меня мучил – это что кроссовки не успеют высохнуть…

 

Зимой 92-го отрубили холодную воду. Не так, чтобы совсем, но не было ее довольно часто. За водой приходилось бегать к "альтернативным источникам водоснабжения": колонкам и колодцам. Один такой импровизированный колодец располагался метрах в 300 от дома, где мы жили: бетонная труба, где-то внизу которой бил родничок. Об источнике и химическом составе этой воды можно было только догадываться. Но окрестное население подобными праздными вопросами не задавалось: вешало на толстую железную проволку с крюком на конце очередное ведро, спускало вниз да терпеливо ждало, когда наберется вода. Проволка была обледенелая и скользкая и так и норовила вырваться из голых рук вместе с ведром. Кто поумней, привязывал к ведру веревку. У нас веревки не было, пришлось обходиться поясами…

 

Наверное, самое первое спасибо надо сказать Хэлу и Скади. Разминали они меня пол ночи и орала я так, что соседи, вероятно, решили, что кого-то насилуют. А потом организм, судя по всему, решил, что можно расслабиться и начать получать удовольствие. И для начала как следует проревелся. Об несчастное деревце на краю полигона я билась своей глупой башкой часа три. Надеюсь, деревце не очень сильно пострадало…

Вторым этапом моей бурной деятельности стала попытка научиться приемам самообороны. Получив несколько синяков в разные части тела, я немного успокоилась и начала думать. Думы были невеселые. Разговоры, в основном, тоже. И когда на очередную шуточку Хорна я просто закрылась от него руками, Хорн выгнал на кухню Ори и очень спокойно спросил:

- А теперь поговорим серьезно. Тинвэ, ты боишься людей?

Я подумала секунд 30 и ответила:

- Да.

 

… В первый раз Владивосток улыбнулся мне, когда я училась на пятом курсе. Причина была проста до тривиальности – я влюбилась. Общага – не самое лучшее место для встреч, так что общались мы, в основном, бесконечно кружа по городу. Была зима, но на это досадное обстоятельство мы оба забили. Нам везло, ибо зима была какой-то совсем уж теплой, в январе по городу ползали туманы и с мокрых веток деревьев срывались вниз тяжелые капли воды. Город казался фантастическим до нереальности и со своей обычной серой и мерзкой разновидностью, кажется, не имел ничего общего. Однажды мы пробродили по городу 11 часов подряд. Правда, потом я слегла с жесточайшей простудой и вылечиться смогла, только уехав в Совгавань к тете.

А потом во Владивосток пришла весна. Я дописывала диплом и готовилась к госам, только взгляд, все чаще, перемещался за окно учебки, а мысли бродили совсем уж далеко. Город был чист и светел и красив, как невеста. В нем мешались запахи цветущих яблонь, сирени и моря, а ярко-лазоревое пространство на горизонте сверкало под лучами солнца так, что делалось больно глазам. А потом приходил вечер, и мягкий, невообразимой красоты свет, и окна напротив зажигались алым, и золотились в высоком небе облака. И умывали мир дожди, и взлетала в небо радуга, и солнце било сквозь изумрудную листву деревьев, а в лесу цвел сплошной ковер из цветов. И уже не помнился холод зимы, и еще не пришла удушливая жара лета, а сопки на бухте Бойсмана стали холмами "Старой Англии". И впервые за пять лет я влюбилась в этот город и сказала не "он", а "мы"…

 

Если перейти мост через Иртыш и направиться в сторону остановки "Транспортная академия", по правую руку вскоре возникнет продовольственный магазинчик. В магазинчике продается нектар и амброзия под скромным наименованием "кефир фруктовый" по цене 3 р. 90 к. за пол-литровый пакет. Еще в магазинчике продается много другой съедобной всячины, но с моими финансами меня интересовал только кефир и хлеб.

Магазин я аккуратно посещала в течение недели каждый день, по пути с полигона до Скадиной конторы. В конторе я оставляла свои вещи: видавший виды рюкзак, спальник и новую корейскую палатку. Вечером я их забирала, добиралась до полигона и через пять минут на краю поляны уже стояло мое временное импровизированное жилье на ближайшую ночь. Никогда не думала, что буду "бомжевать" в центре миллионного города, в парке, напротив набережной Иртыша!

Впрочем, в ночевках на полигоне была своя прелесть. А духи, что хранят Драконью пустошь, оказались созданиями добрыми и мудрыми, хотя и со своеобразным чувством юмора. Только очень хотелось помыться в чистой воде и поесть. На шестой день этой веселой жизни я поняла, что если немедленно не поем чего-нибудь жидкого, горячего и много, желудок свихнется окончательно. Как раз начиналась "Башня Ужаса" и я понеслась в корчму с сакраментальным вопросом: "Народ, можно воспользоваться вашими рогульками и костром?" Народ слегка удивился, но не возражал. Эх, если бы все проблемы решались так же просто…

 

…Что поделаешь, мой друг, снова осень

Снова время умирать мхам и травам

Вот и жгут костры в немом поднебесье

А что золота кругом – дают даром.

Лист багряный мне ложится в ладони

И кто выдумать посмел эту муку?

Кареглазая красавица осень

Как и прежде, предвещает разлуку…

 Осень во Владивостоке – самое лучшее время года. Единственное, когда даже в городе воздух чист, прозрачен и гулок, когда замечается не шорох шин, а шорох листьев, а от красоты окружающего мира, которой всей жизни – 2 месяца, останавливается сердце. А что у меня осенью каждый раз срывает крышу, так Владивосток здесь не причем. Почти. Странно, почему-то все мои разлуки приходились на осень. Хотя, что тут странного, осенью легче всего уйти. Все уходит: листья, травы, тепло солнца…

…Осыпаются цветы, гаснут звезды

Ветер выстудил, как мог, стены дома

Гулок воздух – каждый шаг отдается

И, занозою на сердце, дорога.

Километры иль одно только слово

Разве важно, что за пропасть меж нами?

Белый снег будет кружится в Иркутске

Белый снег будет идти в Магадане…

 Осень – это негатив и позитив, ветка на фоне неба, золото на голубом, а за спиной – щерят свои пасти серые панельные дома. Если пройтись в сумерки по городу и вглядеться в лица многоэтажек, особенно когда в них нет света, ощущение такое, словно здесь идет война.

…Не утешиться обещанным счастьем

Если б знал ты, как мила твоя клетка

Как бы мне туда хотелось вернуться…

- Не обманывай себя, ладно, детка?

- Обманула бы, да падают листья

Онемеет город, став красно-серым

Одиночество – не лучшее слово

Разве что друзья зайдут между делом…

 Осень страшна тем, что конец ее точно известен. Будет зима, холод и лед, черное и бордовое, ветер и сталь. Осень – время неверия, когда даже солнце поднимается над горизонтом с каждым разом все позже и позже. Осень – это пик года, эта та точка, когда запредельные боль и счастье сливаются воедино. И чтобы ее пережить, надо точно знать, что вернуться можно откуда угодно, даже с того света. В свой первый раз я этого не знала. И тот город, в котором я бродила, шальная от запаха сирени и листвы, просто перестал существовать. И все надо было начинать заново…

 

Тому, кто никогда не был на ролевой игре, очень трудно объяснить, что это такое. А тот, кто играет в команде, не знает, что такое быть на игре одиночкой. На "Башне Ужаса" я была именно ей. Светлой проповедницей, рассказывающей о добрых богах: от великого Набу-Набу до Огня Сварожича. Больше всего самой себе я напоминала щена, который тыкается во все стороны, в поисках дома и все никак не может найти. Мир вокруг не угрожал и не пугал, он был мудр и милосерден, но чего-то не хватало. Может, костра, зажженного не своей рукой?

Помощи ждать было неоткуда и незачем. Убьют, так убьют. Пощадят, так пощадят. Я бродила по дивному миру и молчаливо спрашивала у небес, что мне делать со своей жизнью. Небеса молчали, как и положено небесам. Люди и не люди были добрей: они кормили меня нахаляву в корчме, укрывали от нежити, а ведьма снабдила добавочной жизнью. Вечером меня разыскали двое юных эльфов и попросили сварить им что-нибудь поесть, в обмен на дрова, рогульки для костра и прочую техническую помощь. На обмен я согласилась. А потом меня что-то стукнуло в голову, и после короткой и сбивчивой речи о вреде одиночества я попросила:

- Ребята, будьте моими сыновьями.

Ребята подумали и не стали возражать. Правда, обряд усыновления прошел вне игры, ибо к тому времени, как я произнесла положенные слова, мы все трое были трупами. По игре, конечно.

Возвращение в мир живых произошло уже следующим утром. Бог его ведает, что я там помнила о прошлой жизни, а вот будущего нам точно не светило. Причем всем.

Перед решающей схваткой с темными силами светлый ведун кастовал крутой обряд. И попросил немного помочь. На пару с шаманом мы пели что-то типа мантр и когда голоса, наконец, сошлись в резонансе, до меня вдруг дошло, что с миром можно разговаривать. И самое главное, дошло как это можно делать. И в конце всего мы переглянулись и:

- Шаман, а фигли нам, что игра закончилась.

И шаман все понял правильно, и согласно кивнул, и мы пошли. Место выбрали шикарное: крутой взлобок на излучине Иртыша. Трое держали круг, один держал огонь, а остальные просто смотрели. И, если кому интересно, присутствовало аж два мастера, так что… А о чем я просила у мироздания – не скажу, кому надо – знают.

И уже вечером, сидя на рюкзаке в ожидании Дэклина, который обещал вписать и пустить в ванну, я думала о двух вещах: когда придет КАМАЗ, и чем это все закончится…

 

Прежде чем выйти за дверь дома, надо собраться и внутренне подготовиться. "Господи, пронеси!" В смысле – не дай в очередной раз налететь на местную гопоту. Решетки и железные двери в домах во Владе – дело уже обычное. Да и хрен бы с ними, с решетками, но после Магадана, где человек никогда не топтался в ожидании в подъезде – соседи приглашали – привыкать к настроженно-враждебному взгляду из щелочки дверей очень тяжело. И достает это даже больше, чем бытовые неудобства. А чего я еще хотела от чужого города?

 

Я иду по городу и ем мороженое. В Омске очень вкусное мороженное, может быть, даже самое вкусное. За три недели жизни здесь я немного научилась ориентироваться в улицах и транспортных развязках и даже узнала, где находится большой оптовый рынок. А еще я устроила Дэклину веселую жизнь. Целую кучу народа каждый день, сабантуй в доме, и очередную возможность побыть, мнэ, мастером. Дэклин, почему-то, не сопротивлялся. Даже давал мне ключи от квартиры, где деньги лежат. Еще там лежала книжка про Херсы – III, поиграться в которые мне устроил все тот же Дэклин. Больше всего от этого пострадал, уже во Владе, Эол, ибо я его достала жалостливым воплем:"Пусти за свой комп!" Ладно, это к делу не относится.

В Омске уже потихоньку наступала осень, по утрам и вечерам становилось холодно и, похоже, подходило время паковать свои вещи. Очень не хотелось этого писать, но пришлось: " Народы, к моему глубокому прискорбию должна сообщить, что я все-таки уезжаю…"

 

Значит так, Правила выживания гражданского населения в городе Владивостоке.

Общие положения.

Во Владивостоке очень жарко летом и очень холодно зимой. И то, и другое усиливается постоянной повышенной влажностью, доходящей до 100%. Летом следует беречься от солнечных и тепловых ударов, зимой – от переохлаждения. Людям с заболеваниями органов дыхания во Владивостоке лучше не жить – помрете раньше времени.

"Глючные" общие положения.

Владивосток чем-то похож на пацана-подростка, так что, чтобы с ним договориться, надо сначала набить ему морду. Слабости этот город не прощает. Здесь все – очень концентрированно, дома и люди спрессованы на небольшом пространстве, так что энергии много, только право на нее еще надо доказать. А вообще, если хотите получить представление о Владивостоке – просто достаньте любой альбом Blind Gvardian и врубите на полную мощь колонок.

Собственно правила выживания.

 "Глючные".

Насчет битья морды я уже сказала. Этот город будет постоянно держать вас в напряжении, так что готовьтесь. Впрочем, некоторых такая жизнь устраивает даже больше. Во Владивостоке важно не что говоришь, а как. Это жесткий город, и свою нежную и ранимую душу можно показывать только после того, как ты добился его уважения. И то еще подумайте.

Правила выживания по жизни.

1. Необходимо иметь при себе (в доме) постоянный запас:

а) питьевой воды (зимой – литров 10, летом – чем больше, тем лучше);

б) свечей и газовых баллонов.

2. В доме также должны быть: газовая плита, кипятильник, эмалированное ведро (бак), обогреватель.

3. Всегда будьте морально готовы к отключениям электроэнергии, отопления, воды; на часы, сутки, недели, месяцы – как повезет. И постарайтесь не попадать в кризисные моменты в больницы - их отключают с тем же спокойствием, что и жилые дома, вместе с операционными и реанимациями. Не очень весело, да?

 

Камень был матовый, бело-серый, в форме сердечка.

- Держи, - сказали мне, - это сердце Омска.

Я спрятала его поглубже, чтоб не потерялся. Мы стояли на платформе, уже у поезда. Я уезжала. Все, что можно было в Омске сделать, я сделала, даже игрушку провела. А то, что не удалось, пришлось отложить до другого раза. И не потому, что закончились деньги.

Великий Набу-Набу принял меня в свое чрево и пошел отсчитывать назад километры Транссиба. Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Хабаровск… А камень лежал в кармане и ждал своего часа.

По приезде домой я его подвесила к колокольцам. Знаете, такие палочки, которые стукаются о диск в центре и звенят. Считается, что такая штука в доме приносит счастье. А на стене я повесила большую карту Омска. Она там очень удачно вписалась, просыпаешься – и сразу ловишь глазами изгиб реки и квадраты жилых кварталов. Народ на карту смотрел с легким удивлением и чуть снисходительно пожимал плечами:

- Ну да, ты же у нас фанатка…

А при чем здесь фанатизм, мне просто очень хочется домой.

- Да? – спросил Владивосток.

- Да, - ответила я.

Город хмыкнул и добавил:

- А я тогда кто?

 

Хорошая выдалась неделя. Во-первых, все вечера забиты под завязку – надо кое-что срочно отпечатать. Во-вторых, на работе пока тихо. В-третьих, и это самое главное, должен приехать из Хабаровска Каин. Музыкант и, по совместительству, принц Эмбера.

Каина я перед тем знала всего два дня, по прошлому лету, когда он и Мэрлин у меня вписывались. Ребята купили меня сразу и со всеми потрохами: жили за свои деньги, готовили еду и поддерживали идеальный порядок. Приятно, что ни говори. Обычно народ приходится строить, иногда достаточно драконовскими методами. А вообще, конечно, дело не в деньгах и не в порядке. Просто очень хочется увидеть Каина снова.

- Каин, тебе подарить романтическую прогулку?

- Да, - Каин немного растерян.

- Тинвэ, куда ты его собираешься вести? – это Дара.

- На Ворота, куда же еще?

Дара напрашивается в компанию. Я не возражаю. Насчет романтики – это я для красного словца, строить Каину глазки я не собираюсь. Идем мы, разумеется, часов в 9 вечера. Владивосток вообще город сугубо ночной, и общаться с ним тоже надо не раньше сумерек. Мы поднимаемся на Фуникулер. Есть во Владивостоке такое место. А теперь представьте: макушка сопки и на самом верху есть такая вещь – выложенные крупными природными камнями ступени большой лестницы, полукругом, из тех же камней, стена в рост человека, в ней проход, а за ним деревянная ажурная арка. Это все и есть Ворота.

Мы поднимаемся к ним, но сначала уходим налево, за корпус Молодежного центра. Теперь прямо под нами – бухта Золотой Рог и то, что эту бухту окружает – город Владивосток. В темном бархате неба, земли и моря – тысячи золотых огней. Безумно красиво, в обоих смыслах. И потому, что очень, и потому, что к привычной норме это не имеет никакого отношения.

- Город, а он дурак, - шепчу я. – Если бы он хотя бы один раз приехал и смог это увидеть! Ты невозможный, тебя не должно быть, но ты есть. И ты очень красивый. Знаешь, а я тебя люблю.

…Если сесть у правого столба арки и смотреть прямо в проем каменных ворот, то в конце концов это случится. Огни внизу на миг подернутся дымкой, и за воротами возникнет другой мир. Может быть, тоже всего лишь на секунду, но он там будет. Я сижу и смотрю за ворота, а Дара и Каин стоят сзади. Миг, и подо мной возникает Омск, потом Воронеж, миг…

- Садитесь на мое место, - говорю я и поднимаюсь. – Вы так не увидите.

…Мы сидели с Каином и пили вино. На прощанье. Я спросила его, что он почувствовал на Воротах. Он ответил:

- Этот город меня позвал. А я сказал: "Не сейчас, может быть, чуть позже".

Я кивнула и вдруг поймала себя на совершенно отчетливом ощущении, что вино я пью с настоящим принцем, а теперь уже королем Эмбера. И что все у нас получится. И еще: чтобы полюбить город надо, хотя бы однажды, подарить кому-нибудь его красоту…

 

- Как меня достал этот город. Рвануть бы куда-нибудь…

Это сказал Рогдай, когда мы шли по ночным омским улицам на вписку к Скади.

 

- Элвэ, если я все-таки буду уезжать отсюда, ты мне подаришь сердце Владивостока?

И Элвэ сказала:

- Подарю.

 

P.S.  Мне найти бы слова

 Подержав на горячем, шершавом, немом языке

 Чтоб понять и вдруг выплеснуть

 Почему же так тянет туда

 Где бывают, я знаю, средь солнечных –

 серые дни,

 И зимою морозы, а летом, наверно, жара.

 Почему мне так дорог тот мир

 По которому ( помнишь ?) однажды пришлось нам пройти

 Мы шагали по кочкам

 И песни орали в распахнутые небеса

 Почему мне так надо вернуться?

 Ведь не в прежние ж дни,

 И не только затем, чтоб увидеть

 твои озорные глаза.

 Почему этот город как дом?

 Он огромен и даже, пожалуй что,

 мне не знаком,

 И равнина как стол,

 А мне надо, чтоб сопки горбатили спины

 Вон там, на краю.

 Почему же тогда мне казалось,

 Когда мы шагали вдвоем,

 Что я снова в своем одиноком и гордом

 И очень далеком краю.

 Почему для меня нет надежней приюта,

 Чем Скади веселый приют?

 Хоть порой там накурено так,

 Что виснет топор без труда.

 И ищу я ответа в сплетении судеб и рун

 Почему сумасшедшее сердце

 так тянет и тянет сюда.

 Мы, конечно, вернемся

 У Кисы здесь тоже в достатке друзей

 И жалеть я не буду, что связаны наши пути,

 А что грустно на сердце

 Когда под колеса ложится вновь рельс

 Так ведь это дорога, и мне от нее – не уйти.

 7 – 17 фев. 2000 г.