|
|
||||||
|
АВАЛОН 1. - Когда завершится земной наш путь, Когда ввысь уйдем мы небесной тропой, Скажи мне, любимый, где будем мы жить? Скажи! Я последую за тобой. Скажи мне, любимый, где будет наш дом? Тот дом, что спасет и в жару, и в
метель
Скажи - а я буду тебя там ждать? И ужин варить, и стелить постель... - В прекрасных чертогах из хрусталя Где роз лепестки устилают пол, Где день не преходит, где нет
места злу, Наполненный светом стоит наш дом. Я знаю - там больше не будет слез О том, что я вновь в темноту ушел Но знаешь... сотки мне дорожки, жена И брось на обычный дощатый пол. Я сплю, и все никак не могу проснуться. Сознание проваливается
куда-то вниз, в мягкие глубины. Мне снится дом. У меня такого никогда
не было, но во сне я знаю, что он мой. Почему-то снится трехлетний
Пашка, я беру его на руки и отношу в ванну купать. Потом заворачиваю
в махровое полотенце и укладываю спать. Сама тоже ложусь: на огромную
мягкую кровать, в перину одеяла и хруст чистейшего белья. Забавные
фантазии. Это, наверно, от того, что весь последний год я сплю на
полу на пенках, по причине отсутствия у Элендила
соответствующей мебели. Кажется, уже даже к этому привыкла. Еще снится мама. Во сне она спокойная и веселая, что-то
говорит, и от этого чего-то на душе становится легко и светло. Ох,
блин, я же уже месяц домой не звонила. И не писала. И от родных ничего
не получала. По-хорошему, надо бы сделать хоть что-то, но... Опять
обиды и попреки: почему ты уехала, почему не возвращаешься, как ты
так можешь жить. А мне привычно придется врать. Не могу больше. Да
не интересно мне, сколько здесь стоит мясо, если на него есть деньги
– я его ем, если нет – не ем, и хватит об этом. Ну вот, все-таки проснулась. В голове гудит, настроение
такое, что хочется выть. Это все Сильм.
Когда толпа народа обвиняет тебя во всех смертных грехах, трудно сохранить
спокойное состояние духа. На чем мне сейчас удержаться, Господи? А
если так: закрыть глаза... улыбнуться... да, да, вот так. На мне голубое
платье из тончайшей ткани поверх нижнего белого, и его подол сейчас
треплет ветер. На голове – корона с синим камнем. Очень удобная корона:
не сваливается, даже когда чистишь в ней картошку или моешь посуду.
Королева Гвинневера, к вашим услугам. Я
стою на корабле, и он вот-вот отчалит. Синь моря плещет в глаза, делая
их такими же лазурными, как оно само. Господи, как я люблю море! Я
могу сидеть возле него часами, в любую погоду. Я могу смотреть на
него до бесконечности: как оно уходит и как оно приходит, как оно
разбивает свои волны о берег, на миг зависая в воздухе белым кружевом
пены. Как оно с мягким шуршанием накатывается на черную гальку, и
та блестит, облизанная его мокрым языком. На его водоросли, морские
звезды и черные россыпи мидий. На его огромные скалы, где ноги подкашиваются
от сладкого ужаса, а глаза различают край земли. Вот она – дуга горизонта,
отграничивающая один простор от другого. На... ой, ладно, хватит,
а то никогда не закончу! Я стою на теплых досках палубы, одной рукой небрежно
придерживаясь за жердь навеса. Это в начале плавания мы ходили по
плоту медленно и осторожно, судорожно вцепляясь во все, что попадалось
под руку. Сейчас не то. Сейчас мы сбегаем по доске трапа, не глядя
под ноги, а на узкой полоске борта разве что не танцуем. Сейчас. Странная
это была игра: с таким безумным напряжением сил и нервов она готовилась,
столько слез и крови выпила. И еще где-то до середины я все мучилась
этими дурацкими вопросами: получится - не получится, оценят – не оценят,
к сердцу прижмут – к черту пошлют. Ведь надо же, чтобы непременно
получилось, на все сто или даже больше, чтобы потом хвалили и восторгались,
и закатывали глаза при одном воспоминании: «о, Авалон!» Чтобы затем можно было сделать что-то еще масштабней
и еще круче, и уже не приходилось отлавливать игроков чуть ли не по
одиночке. Какая же я была глупая, в своей безумной попытке завоевать
рай! Не надо больше завоевывать – ничего и никогда. Не надо никому
ничего доказывать, яростно лезть наверх с пеной у рта, спорить и убеждать.
Вода струится по моим жилам и даже теперь, закрыв глаза, я могу это
почувствовать. Это плавание никогда не кончится, и это – его самый
драгоценный дар. Мы всегда будем плыть к Авалону:
находить, приставать, и опять плыть, снова и снова. Мы будем плыть
к раю, и это значит только одно – он для нас ЕСТЬ. Голубое платье
треплет ветром, доски палубы скрипят под ногами. «Артур! Артур, мы
уже отплываем?» «Да, любимая. Да». 2. - Когда завершится земной наш путь, Когда ввысь уйдем мы небесной тропой, Скажи мне, любимый, где будем мы жить? Скажи! Я последую за тобой. Скажи, а мы будем встречать рассвет? И где нам случиться воды зачерпнуть? Скажи... это правда, что там смерти нет? Или это предел. И еще один путь... - На дно своей лодки я брошу шелка, И легкие весла возьму в ладонь, Туда уплывем мы, любимая, На Остров Яблок, на Авалон. Никто из живущих не знает там смерть, А тот, кто устал, забывается сном Но знаешь... ты лучше мне улыбнись Когда я усталый приду в наш дом. Все
начиналось еще в Красноярске. Сумасшедшие сборы под не менее сумасшедшую
погоду: дичайшая жара, прерываемая время
от времени такими же дичайшими ливнями.
Поток воды на голову, куда там тому душу. Эх, еще бы водичка была
потеплей... Камеры,
доски, гвозди, веревки, фанера, дерюга, инструмент, продукты – и так
трое суток подряд, и все бегают, высунув язык. Наименее бегающими
оказались трое москвичей, взявшие на эту игру имена Кея,
Анны и Мелисенты. Элендилу их поведение
не очень понравилось, но на пока что он решил махнуть на это рукой:
«Вот когда установим групповые правила, тогда и разберемся». Групповые
правила установили вечером последнего перед отправкой дня. Очень простые:
жить, а не отыгрывать; быть открытым игре и принимать ее законы; уважать,
доверять и поддерживать друг друга. Плюс еще оргмоменты
типа соблюдения техники безопасности. С правилами согласились все.
Это кажется мелочью, но потом оказалось важным. Впрочем, всему свое
время. …Уф,
наконец-то. 10 утра, мы очень оперативно закидываем вещи в фургон
и едем. Три или четыре часа трассы, и вот она – Мана.
Еще быстрее выгружаемся, надуваем камеры, и машина уходит, оставляя
нас один на один с походом. Первый день свеж, весел и чист. Мужчины
дружно стучат молотками, сколачивая раму, мы, девушки, режем из старых
автомобильных покрышек жгуты. Резина упорно не хочет резаться ровно,
и в конце работы по форме здорово напоминает смесь пилы и вальса амурские
волны. Кошмар. Ага,
основа под наш ковчег уже готова. Теперь по всем узловым местам ее
провязывают: сначала жгутами, потом веревками. Вяжут тоже в основном
мужчины, а мы радостно суетимся рядом. Ну, там, веревочку подержать,
молотком по гвоздю… ой, пальцу стукнуть. Солнечно и хорошо. Так бы
и стояла всю жизнь с этими грешными веревками и гвоздиками, глядя
в голубое небо… Следующий
этап протекает уже в реке. Камеры ложатся на воду, поверх камер –
рама. Пока мы привязываем одно к другому, наглые местные рыбы успевают
зверски искусать все ноги. Прямо пираньи какие-то. Все равно весело
и хорошо, и даже вода не кажется холодной. Так, самую малость. Потом… Я
не помню, как и когда все изменилось. Так… непонятно и очень незаметно.
Иногда так бывает на вечеринках: только что все шумно обсуждали какую-нибудь
чепуху и смеялись над любой шуткой, а сейчас сидят, как в воду опущенные.
Ничего конкретного, за что можно зацепиться, никаких особенных слов
или событий, но всем тяжело и неуютно. -
Элендил, что происходит? -
Ничего особенного. Просто один из наших будущих братьев пытается стать
лидером. Подмять группу под себя. -
Где?? -
Во, ты даже ничего не заметила. Между прочим, тебя он уже «съел». -
Ага, а ты, значит, умный, ты, значит, заметил. -
Умный. Меня такие вещи отсекать специально учили. Память
моя, память! Сейчас я пытаюсь проанализировать тот вечер и ночь задним
числом и – не могу. Что-то было такое: оно висело напряжением в воздухе
и тихо просачивалось в мозг, но какими словами назвать это что-то?
Наверняка были какие-то слова, фразы, жесты и взгляды, но я их просто
не помню. Разве что одно – отчетливое ощущение отчуждения. Да, именно
так: есть москвичи, и есть – все остальные. Ситуация вполне понятная
и не смертельная, только не в таком плавании, как это. Рая действительно
не достигают в одиночку, или все, или никто. Групповая динамика, черт
бы ее побрал… Я
помню: плот достроили где-то к обеду следующего дня. Но прежде чем
отплывать, Элендил решил довести тихо тлеющий конфликт до взрыва. Оно
и понятно: лучше выкричаться и наругаться на берегу, где еще не поздно
повернуть обратно, чем тащить с собой этот груз в поход: потом возможности
что-то исправить уже не будет. Выкричались где-то за час. К концу
оного остался только один камень преткновения – недоверие Кея
по отношению ко всем остальным участникам плавания. -
Кей, в таких условиях наша игра не может начаться, ты это
понимаешь? -
Понимаю. -
Хорошо, тогда я предоставляю тебе две возможности. Ты отказываешься
от своей теперешней стратегии, принимаешь группу, и принимаешь меня,
как лидера – это первый вариант. Или ты разворачиваешься и уезжаешь
назад в Красноярск – это второй вариант. Выбирай. Сколько тебе нужно
времени, чтобы это обдумать? -
Час. -
Хорошо. Через час мы ждем тебя с ответом. Все остальные могут пока
погулять. Кей с женой
(Анной) ушли куда-то подальше думать, а мы грустно разбрелись бродить.
Я ходила по дороге взад и вперед, как привязанная, а про себя яростно
и иступленно молилась: «Pater noster, qui es in caelis… Господи, ну неужели наш «Авалон»
начнется именно так? satificetur nomen
tuum… Господи, ну пусть он выберет
первое! adveniat regnum tuum… Боже, ну не должно так быть!
Ну пускай они поплывут. Пускай мы все поплывем… fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terra…» На десятый или двадцатый раз повторения молитвы, я услышала
зычный глас Элендила: «Эй, хватит там ходить!
Немедленно на плот, отплываем!» Я понеслась на плот, лихорадочно соображая:
«Мы плывем все вместе? Или…» Мы
плыли все вместе. В душе кипела сумасшедшая радость пополам с какой-то
странной щемящей нежностью. Солнце, река и ветер. Река, ветер и солнце.
А мы плывем – мы наконец-то плывем. К Авалону,
Острову Яблок. 30 июня, день моего рождения… -
Элендил, а ты мне подарок сделаешь? -
Я его тебе уже сделал, разве не так? -
И что ты мне подарил? -
Наше плавание. 3. - Когда завершится земной наш путь, Когда ввысь уйдем мы небесной тропой, Скажи мне, любимый, где будем мы жить? Скажи! Я последую за тобой. Скажи, а там будут родные, друзья? Все те, кого сердцу любить довелось? Скажи - а я выбегу их встречать? Не чуя ног, и не помня слез... - Там будут горы, и будет лес Из солнечных сосен, из белых берез, Там будет нестись по камням поток И разбиваться в веселый плес. Там под ноги ляжет морская волна, И к небу взметнется пенный прибой Но знаешь... ты лучше спеки мне пирог И кликни детей собирать на стол. Вспомнить. Вот так, по кускам, осторожно, как осторожно
нащупывают ногой камни, переходя бурливый ручей. Первая месса ночью,
на обрыве, под самыми звездами. Свечу все время задувает ветром, и
в качестве источника света, намучившись, мы в конце концов вешаем
фонарь. Святой отец безмерно смущается, и спотыкается на латинских
фразах. Ничего, пройдет. Причастие – уже внизу, на плоту. Внутрь «каюты»
тихо вползает туман, холодно и зябко. Пламя бросает отблески света
на лица, но большинство из них скрыто в тени. Артур берет чашу, но
тут же ставит ее назад на пол: «Братья мои, пожалуйста,
расскажите, как каждый из вас попал сюда». Молчание. Время
остановилось, абсолютно невозможно определить: прошло пять минут или
пять столетий. Но вот голос разрывает тишину. Один, за ним другой.
Странные рассказы: где-то на грани между реальностью и зыбким сном.
Тогда же в первый раз по настоящему
звучат наши имена. Брат Кей... Сестра Анна...
Сестра Мелисента... Брат Галранд... Брат
Дитрих... Брат Лайон, он же брат бард...
И трое нас: Артур, Гвинневера и святой отец.
«А что такое любовь? А что такое рай? А как можно до него доплыть?»
Странный разговор: где-то на грани между реальностью и зыбким сном.
- Я не знаю, что такое любовь, я… - Я тебя люблю, брат. Взгляд. Растерянный, беззащитный и изумленный. - Мне… мне никто не говорил этих слов, понимаешь? У меня
были девушки, но мне никто не говорил этих слов… Рассвет заползает в каюту вместе с холодом и плеском
воды. «Государь мой, может быть, пора?» «Да». Король берет в руки хлеб и отламывает кусок: «Примите,
ядите, сие есть тело мое, которое за вас
предается». Лепешка идет по кругу, тяжелая плоть хлеба ложится на
язык. Так, мой король, так. «Пейте из нее все. Сие есть кровь моя,
Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов». Чаша с
вином чуть дрожит в руках, не расплескать бы. Терпкая влага тает на
губах. Так, мой король, так. Ну вот он и сделан, первый шаг. Потом
мы повалились спать: прямо на плоту, кто где сидел. Через несколько
часов вахтеные поднялись и вывели плот в
плаванье. Плеск воды и перекличка рулевых: вот так, сквозь сон. Нет,
наверное, я действительно сплю. А как еще в этом мире можно плыть
к Авалону? Память моя, память! Вот еще кусок, камень в брызгах пены
на переправе. День. Яркий и солнечный. Берег реки, заросший веселым
березовым лесом. Я ем королевский завтрак. Все очень логично: если
я – королева, то и завтрак у меня – королевский. По факту. Артур рядом
облизывает ложку: «Возлюбленные сестры мои! Хм, вы так вкусно готовите,
что, боюсь, наших запасов не хватит до конца плавания, их съедят раньше!»
Кстати, надо запомнить: в кашу нужно класть курагу, так вкуснее. Король
объявляет «свободный час»: каждый может заниматься чем угодно, по
собственному вкусу. Большинство плещется возле левого борта плота,
благо вода наконец-то стала теплой. Как же это здорово: накупаться,
а потом подремывать на теплых досках… Звон колокола, сигнал к мессе. С высокого берега, как
на ладони, видна и река, и наш плот, и сопки в обе стороны. И вся
благодать божьего мира, в которой даже низкое жужжание слепней звучит
сейчас первозданной гармонией. Жаль, что я не художник – я нарисовала
бы об этом картину. Слова мессы уносятся прямо в небо. Оно высоко
и огромно, в нем скользят облака и дует ветер. Здравствуй, Господи!
Хлеб и вино причастия: плоть хлеба и терпкая виноградная влага. Нет,
уже не так: вкус неуловимо меняется, и я с трудом проглатываю кусок.
Не потому, что он стал невкусен, а потому что… Молчите, не стоит!
Пусть тайна остается тайной. Последние слова – клятва и одновременно
молитва: «Мы обещали много: Но нам обещано больше. Послужим на земле, Устремясь к небесному. Наслаждение кратко: Наказание вечно. В меру страдание: Слава без предела. Многих призвание: Немногих избрание. Но всем воздаяние. Братья, пока у нас
есть время, будем творить добро». Последнее слово эхом звенит в воздухе, последние капли
вина из чаши падают на траву. Пойдемте, братья, король командует отплытие… Память моя, память! Еще кусок. Ночь. Мы сидим в каюте,
тесным кружком вокруг свечи и читаем кельтские сказки. Вернее, один
читает, а остальные слушают. Вязь слов кружит голову, о борт плещется
близкая вода. Поверх голоса рассказчика ложатся спокойные команды
капитана: «Корма, налево. Корма, стоп. Нос, налево». Удивительно уютно,
покойно и светло. Вот так мне мама в детстве сказки читала, когда
в доме отключали свет, и вся семья собиралась возле горящих свечей.
«Тогда эта госпожа, кроткая в мыслях, сказала: «Томас, оставь такие
слова! Я не Владычица Неба, ибо никогда не забиралась я так высоко.
Но из другой я страны, хоть и облачена роскошно. Я скачу вслед за
дичью, по моему хотенью бегут мои гончии…»
Голос на носу становится громким и напряженным: «Корма, влево! Активно
влево! Активно-активно! Мужчинам на борт! Всем!» Мужчины срываются
мгновенно, нам остается только упасть на палубу, и ждать неизбежного.
Грохот, скрежет и треск. Аа-а-а… Голос на
носу опять успокаивается: «Все, миновали. Отбой». Все, кроме вахтеных,
возвращаются в каюту. «Это что было?» «Расческа». «И как?» «Врезались.
Но благополучно». Расческа – самая страшная для нас опасность. Есть
нижняя расческа, а есть верхняя. И то, и другое – это дерево, которое
торчит сучьями и выдается далеко в воду. Если оно притоплено в воде,
то может пропороть камеры, а если нависает над рекой, то может снести
навес, все вещи, а заодно и нас. Не самая приятная перспектива посреди
ночи! «Она сказала: «Ты человек, чтобы быть безрассудным. Я
прошу тебя, Томас, оставь меня, ибо говорю тебе совершенно точно,
что грех уничтожит всю мою красоту…» Вода плещет о борт, вязь странных
слов кружит голову. Если вылезти наружу, за границу стен и света,
увидишь реку. Она кажется огромной и почти сливается с берегами. Страшно
и безумно красиво. Темное-темное серебро реки, сливающееся с совсем
уж темнотой берегов, и над всем этим – серебристо-серый купол неба.
Честное слово, если я завтра встречу здесь эльфа, я не удивлюсь. …Снова день. Мессу отслужили прямо на плоту, а теперь
плывем. Артур объявляет «королевскую игру». Я с некоторым ворчанием
лезу за картой и фигурками. Ага, вот вы где. Карта ложится посередине.
Девять имен бога. Девять имен дьявола. Между ними – весь мир. 63 клетки,
а 64 – божье царство, в которое надо попасть. Братья и сестры разбирают
нижние фигуры. Брат Кей берет себе короля, сестра Анна – королеву, сестра Мелисента – Мерлина, брат Галранд – рыцаря, брат Дитрих – алхимика, брат Лайон, естественно, барда. А мы трое разбираем фигуры с боку:
Артур будет играть за ангела и за бога, святой отец – за черта и за
дьявола (интересное сочетание, конечно!), я – за Смерть и обоих фей.
Большая игра, с вопросами и ответами. Это значит, что на каждый ход
будет бросаться монета на приход или не приход боковой фигуры, и в
зависимости от результата броска игрокам будем задавать вопросы мы,
либо они будут задавать вопросы нам. Вернее, нашим «персонажам». …«Бог и дьявол играют в игру, поле игры – весь мир, фигурки
на поле – души людей, ты понимаешь, что это значит? – Да. – Бросай
монеты, королева. Видишь?» Я вижу. Я вижу, что это поле знает то,
чего не могла знать ни одна живая душа, кроме меня. Мои взлеты. Мои
падения. Мои ловушки. Мой способ спасаться. А еще то, что мешает мне
вырваться наружу из куска глины, которым я являюсь… «Она – работает.
Черт, я не думал…» Она – работает, а мне страшно. Бог и дьявол играют
в игру. Прямо здесь и сейчас? Бросай монеты, король… Стряхиваю наваждение и беру в руки листы. К каждой клетке
поля есть кусок из Евангелий, между прочим, очень не зря на эту клетку
выбранный. Монеты, тихо звякнув, падают вниз. «А скажи мне, Господь…»
Удивительно: с самого начала не было ни одного пустякового вопроса
или ответа. Иногда минут 20 уходило на то, чтобы один из нас вопрос
задал, и еще столько же, чтобы другой на этот вопрос ответил. Терпкий
и острый миг узнавания. Лица и интонации лучше всего помнятся именно
оттуда. «А скажи мне, Господь…» Глиняные фигурки движутся по полю.
Маски? Да, маски. Еще одни. Терпкий и острый миг: попытка проникнуть
ЗА. Интересно, можно соврать дьяволу? Или богу? Бросай монеты, брат.
Твой ход… Память моя, память! В какой-то момент я поняла, что мне
безумно трудно быть здесь собой. Быть королевой. Эта часть «Я» упорно
уходила, ускользала, таяла, как тает вода в горсти, просачиваясь между
пальцами. «Артур, я… я не могу. Мне не удается быть настоящей. Только
иногда. Я не знаю, почему. Что-то мешает…» Что-то мешало, но это было
не все. В душу тоскливо скреблось предчувствие. Предчувствие смерти
и предательства. «Король наш ранен, и раны его смертельны…» Старинная
легенда медленно, но верно поворачивалась своей второй стороной –
евангельской. «Примите, ядите, сие есть тело мое, которое за вас предается». Опять
то же, что и в начале, еще перед плаванием: звенящее в воздухе напряжение,
странная угроза. Вроде все, как всегда, не за что зацепиться ни уму,
ни взгляду, но свет дня меркнет, меркнет, меркнет, прямо на глазах.
- Наш брат Кей очень любит
давать всему оценки… - Это плохо, мой король? - Это не плохо само по себе. Но не здесь и не сейчас.
Пойми, в этом плавании не может быть зрителей. Тех, кто смотрит со
стороны, а внутри себя говорит: «О, вот это было правильно! А это
– нет, нет, это нужно было делать совсем не так». Он не делает ничего
плохого, конечно. Он просто НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЕТ. Понимаешь? Балласт.
Но с балластом нам не выгрести. Слишком мало времени. Если мы оставим
все так, как есть, мы никогда не достигнем Авалона. - И что нам делать сейчас? - Попытаться зацепить. Заставить чувствовать, чтобы чувства
взорвали маску изнутри. Но для этого нам придется вывернуть на изнанку
свою собственную душу. Вырвать ее из груди и положить им под ноги.
И быть открытым – абсолютно открытым. - Это… это будет очень трудно, мой король. И больно. - Будет. Но другого способа нет. Память моя, память! Я скольжу по земле молчаливой беззвучной
тенью. На мне белый домотканный плащ, который
скрывает все: лицо, руки, фигуру. Вот так, тихо-тихо подняться по
трапу. Они все сейчас сидят в каюте, слушают сказки. Я медленно и
осторожно вступаю в круг света. Артур поднимает голову: «Это ты, смерть?»
«Да, я». «Зачем ты пришла сюда?» Я обвожу их всех взглядом. Они его
не видят, конечно, но это совсем не важно. «Ты! – резкий разворот
в сторону. – Я знаю, ты ищешь славы. Ты думаешь, она спасет тебя от
одиночества?» Мой голос звенит в тесном пространстве, а они молчат.
Молчат. «Ты! Ты грезишь о иных мирах, лелеешь прекрасные мечты и грезы.
Ты думаешь, это даст тебе любовь? Что ты сделала в этом мире, скажи
мне!» Я обвиняю. Это очень горькое и жестокое право – обвинять. «Что
вы успели сделать в этом мире, сейчас, к этому мигу, что?! Или вы
думаете, что можно вечно быть посередине, не выбирая ни да, ни нет?
Вы сами убиваете свое время, вы тратите его на ерунду, на чепуху,
на ложь! Кому нужны ваши маски? Кому нужны ваши дивные и чудесные
внутренние миры, если снаружи стоит стена?» Они пытаются мне что-то
говорить. Доказывать. Убеждать. О, люди, не так меня побеждают. Не
так. - Зачем ты пришла, смерть? – это спрашивает Артур. - Я прихожу, когда считаю нужным. И сейчас я пришла напомнить…
кое-что. - Ты… ты убьешь меня? - Да, убью. - Но почему меня?! - Ты – пастырь, а они овцы. В том, что они такие, какие
есть, виноват ты. Ты должен был стучаться в их души, ты должен был
их вести. Он тоже пытается возразить. Напрасная попытка, не ему
сейчас бросать мне вызов. - Мне надоело пересыпать из ладони в ладонь труху слов,
смертный. Молчи! Пальцы чиркают по векам, закрывая их, Артур вздрагивает
и медленно валится на пол. Все. …Они очень растеряны. Святой отец читает погребальный
канон. Читай, читай, я провожу твоего короля по иному. Наконец он
заканчивает, и поднимается суета. «Носилки. Несите носилки... – Сюда
клади, осторожно… - Брат бард, идите в воду, мы его так не вытащим…»
Я жду, когда они снесут Артура с плота, и тихо иду вслед. Ага, носилки
уже возле ямы. Тело осторожно спускают вниз, что-то еще кладут… кажется,
ветки и пленку. Тяжелая влажная земля с шуршанием падает вниз. Вот
и могила для тебя, король. В изголовье и в ногах могилы горит по свече.
Я подхожу к изголовью и медленно опускаюсь на землю. - Смертные, обычно я молчу, когда увожу кого-нибудь из
вас. Но некоторым я читаю свою книгу, «Книгу Мертвых». Послушайте
ее и вы. Право, ваш король это заслужил… Я не вижу их лиц. Я читаю свою книгу, вкладывая сейчас
в это все, что у меня есть. Всю свою душу. Хотя это смешно, конечно
– душа у Смерти. Злая мошка вьется вокруг лица, добавляя мучений.
Я читаю книгу. Она не очень большая, минут на 20, но эти минуты растягиваются
на целую вечность. Я не вижу их лиц и не знаю, что они чувствуют сейчас.
И тихо молюсь. Далеко-далеко, краем сознания. Неужели и этого они
не поймут? Все, точка. Последнее слово прозвучало. Они уходят, а я
остаюсь на могиле. Темно и холодно. И мошка. В страхе прислушиваюсь
к тому, что происходит там, внутри. Дышит. И даже сопит. Наверное,
в конец измаялся и уснул. Я брожу вокруг неприкаянным призраком. Со стороны лагеря
доносятся приглушенные голоса. Ага, это монахи исповеди принимают.
Святой отец и брат Дитрих. Медленно-медленно с небес начинает сочиться
свет. Сколько времени прошло, хотела бы я знать? Час? Два? Три? Вперед-назад,
вперед-назад, вперед… Стоп, что-то изменилось. Яма раскрыта, Артур
неловко сидит с боку и счищает с себя землю. Подхожу и беру его за
руку: «Ты что-нибудь чувствовал там?» «Да. Страшно было очень. Сначала.
А потом безумно грустно, я там плакал». «Ладно, пошли, посмотрим как
на твое воскресение отреагируют остальные». Плащ можно снять. Я снова становлюсь Гвинневерой, и я веду своего чудесно обретенного супруга к
братьям. «Чудо, братья! Наш король побывал по ту сторону смерти и
вернулся!» Они вежливо слушают, но в глазах не меняется ничего. Зрители.
Артур бледнеет, я увожу его прочь. «Подожди, ладно, давай поспим немного.
Отдохнем». Залезаем в палатку и проваливаемся в сон. Последняя мысль:
«Господи, ну за что?!» Память моя, память. Днем, когда мы уже проснулись и поели,
Артур был сосредоточен и зол. Пасхальная служба, улыбки… радостные.
Ох как клево мы все тут тусуемся,
господа! Солнце, ветер. «О вы все, проходящие
по дороге, обратитесь и посмотрите: есть ли боль, подобная боли моей? Ибо окружило меня
псов множество, сонмище лукавых обступило меня. Они смотрят и делают
из меня зрелище, делят ризы мои между собою, и об одежде моей бросают
жребий. Пронзили руки мои
и ноги мои, можно было бы перечесть все кости мои. Раскрыли на меня пасть
свою, как лев, алчущий добычи и рыкающий. Я пролился как вода,
все кости мои рассыпались. Сердце мое сделалось
как тающий воск, посреди внутренности моей. Сила моя иссохла,
как черепок, язык мой прилипнул к гортани
моей. И дали мне в пищу
желчь, и в жажде моей напоили меня уксусом. Низвели меня в персть
смертную и боль язв моих умножили. Я спал и восстал,
и Святейший Отец мой встретил меня со славою…» Франциск Ассизский, шестой псалом. «Что мы будем делать,
мой король?» «Взрывать». На плоту уже все готово к причастию, святой отец с легким
полупоклоном подает Артуру хлеб. Он несколько секунд медлит и… «Вы
не достойны моей плоти!» Чаша с вином зависает в воздухе: «Вы не достойны
моей крови! Вы все!» Я смотрю на лица. Изумление, возмущение, обида,
гнев… «Как ты смеешь говорить так, король?!» Все, взрыв начался. Память моя, память! Кричали мы тогда друг на друга долго.
Больше всего народ задело обвинение в том, что они ничего не делают
для этой игры, оставаясь в позиции пассивного зрителя. Взаимных претензий
нашелся воз и маленькая тележка. Что мы там собирались познавать,
ад? В какой-то момент король задал брату Кею
и сестре Анне два простых вопроса: «Зачем вы ездите на игры, скажите?
И зачем вы приехали конкретно на «Авалон»? Они отказались отвечать. Еще несколько бесплодных
попыток… Брат Кей взрывается: «Твои вопросы
разрушают мою метамодель!» Потом я спросила у короля, что это за метамодель
такая. Он долго объяснял. «Подожди, я правильно поняла? Метамодель
– это то, с помощью чего человек врет окружающим, какой он хороший?»
Артур расхохотался и кивнул: «Да». Впрочем, именно тогда нас было
не до смеха. После очередного вопроса брат Кей
сказал, что не желает больше участвовать в этом плавании. Сестра Анна
последовала за ним. Эх, муж и жена… «Сестра Мелисента, а ты? – А я остаюсь. Я хочу доплыть до конца».
У святого отца напрочь сорвало крышу, и он бросился в
воду. Как был: в штанах и рубахе. Утопил свои очки и яростно принялся
их вылавливать. Это немного разрядило ситуацию, но не отменило решения
двоих. «Брат Кей, сестра Анна, вы твердо
решили сойти? – Да. – Хорошо, завтра на нашем пути будет деревня,
вы сможете это сделать там». У нас в запасе был еще целый вечер и ночь. Я надеялась
поколебать в решении хотя бы сестру Анну. «Можно сделать еще хоть
что-нибудь, мой король? – Идти до конца. У тебя же есть твои стихи
и песни? Читай и пой. Так, чтобы сердце раскалывалось. Может быть,
тебе еще удастся их зацепить. – А если нет? – Тогда они завтра утром
сойдут. – Ты… ты уверен, что мы сделали все, что могли? Если слово
не услышано, это не всегда вина того, кто слушает. – Я уверен…» В
какой-то момент мы упали на землю и разревелись. Отчаянно. Господи,
что с этим делать, что?! … А ночью я и правда читала стихи. И пела. Кажется, мы
тогда проговорили почти до рассвета. Обо всем. О наших жизнях и о
том, зачем мы живем. О наших играх. О любви, о ненависти, о свободе.
Я так и не знаю, что из этого разговора услышали брат Кей
и сестра Анна. Что они ЗАХОТЕЛИ услышать. И понять. Утром они сошли
с плота, а мы отправились дальше в путь. Всемером. 4. - Любимый, зачем мне хрустальный чертог? И Остров Яблок и Янтаря? На этой земле есть один лишь рай Тот рай, где я вижу твои глаза. Тот рай, где я слышу, как сердце стучит Где ночь не придет коротать одной Я пряжи добуду и сяду ткать, Ты только однажды вернись домой... - В чертоги прекрасные из хрусталя, На Остров яблок, в зеленый лес Тебя уведу я, любимая, Но знаешь... все это случится здесь. Ты дверь распахни, впусти солнечный свет, А скуку-тоску пусть уносят ветра, Здесь нет места горю, и смерти нет Мне б только увидеть твои глаза... Камелот строили под дождем. Строили более чем основательно:
четыре столба, пол, стены и потолок. И не из какой-нибудь тряпочки,
а из добротного полиэтилена. Круглый стол: доски, а сверху еще и фанера.
Семь сидений. Я попыталась побухтеть на
тему зачем нам такое великолепие, Артур посмотрел на меня и сказал…
Вообщем, ничего хорошего он мне не сказал.
Замок получился на удивление красивым и уютным. Ну, насчет
замка - это громко сказано, конечно, но ощущение «каминного зала»,
особенно вечером, когда горели свечи было полным. Меня не оставляло
грызть чувство вины. Что, что, что мы сделали не так, почему нас не
услышали? Но корона, ни виртуальная, ни настоящая уже не падала с
головы. Даже когда я чистила картошку или мыла посуду. Память моя, память! Даже сейчас я закрываю глаза и вижу.
Круглый стол застлан темно-алым бархатом. Чаша с вином и хлеб. И мы
все сидим вокруг. А Артур просит… да, именно так: не требует, а просит
каждого из братьев сказать, что у него лежит на душе. Хорошее или
плохое – кто что сочтет нужным поведать. Исповедь. Странная исповедь,
где не обязательно признаваться в грехах, но можно попросить о помощи.
И не бояться. Совсем. Вечер. Мы вдвоем, я и Артур, потихоньку от всех переодеваемся
в странные серебряные одежды. Голос флейты звучит из леса, ноги скользят,
не касаясь земли. А я – смеюсь. «Посмотри, мой король, здесь смертные!
Какие они… странные. Вот рыцарь сидит под деревом, смотри, какой надутый!
Пойдешь с нами, рыцарь? Или боишься?» Босые ноги скользят по земле,
ладони гладят огнь. Сейчас я – королева эльфов, и мне подвластны все
четыре стихии. Хотя больше всего, конечно, вода. «Пойдешь с нами,
человек?» Первым решился Дитрих. «Ты… ты хочешь зайти далеко в
наш мир, человек? Или близко? – Далеко. – Тогда найди еще кого-нибудь,
кто захочет пойти с тобой». Бард. Ну, еще бы, кому и идти к волшебному
народу, как не барду! Забавно только, что монах на это рискнул… Я стою в реке и слушаю, как вода плещется о мои ноги.
Нет, не так. Я перестала быть человеком. Я стала водой, а вода – мной.
Я теку в этих струях, я текла в них всегда, и буду течь всегда. Эта
река течет через меня, сквозь меня, мной. О, нет, нет, это невозможно
описать словами, только ощутить самому. Река вливается в мои жилы,
и в жилы Дитриха, и в жилы барда. Странное состояние: ты точно знаешь,
кто ты такой, но одновременно так же точно знаешь, что ты – вода.
Просто вода. Странное настроение: ничем не омраченная светлая радость
и – такая же светлая грусть. Я иду рекой и пою песню датских женщин.
Люди, они… странные, но иногда очень четко схватывают смысл. И мой
Артур… впрочем, он уже не просто Артур. На берегу стоит эльфийский
король и смотрит на небо. Милый, если бы ты знал, как ты сейчас красив.
Я бы влюбилась в тебя… если бы не была влюблена уже. Милый… Смех переливается
колокольцами, ноги скользят, не касаясь земли. «Пойдешь с
нами, человек?» Они пошли все… Память моя, память! Благословенная и жестокая, зачем
ты опять манишь меня в даль несбыточным? Я помню: круглый стол, и
вино с хлебом, только сейчас – первый и последний раз – мы будем говорить
не о том, что совершили, а о том, что хотели совершить всю жизнь.
И тихо хоронили на самом дне сердца. О своих
заветных мечтах… Я помню, я тогда абсолютно ничего не боялась. Что я покажусь
глупой или наивной. Что меня высмеют. Что мои мечты никогда не исполнятся,
потому что не могут исполниться никогда. Что… нет, об этом надо говорить
не так. Я сидела за столом, и Христос сидел рядом, по правую руку
от меня. Братом. В суете, в тесноте,
обрезаясь о край, расшибая несчастный свой лоб Расплескав свою душу
горячим вином по холодным осколкам бокала Я брела, спотыкаясь
на каждом шагу – так прости мне, Господь! Что смотрела в упор,
но сквозь бельма души не узнала. Но твоим повеленьем
разрезана нить, жизнь и смерть поменяли места Кто же знал, что простой
котелок и еда обернутся небесным глаголом? Ты сказал мне любить,
и любовь проступала сквозь пламя костра Тот, что был погребальным,
но стал мне единственным словом. И поплыл тихий звон,
и ступила на камни волшебная белая ночь Этот миг вне времен,
этот танец без слов, этот мир без мольбы и укора Как я смела забыть,
как по графике улиц струится серебряный свет И мешается с тем,
что рождался от древ Валинора… Как я смела забыть,
как вздымается море и бьется в гранитную грудь Как уходит вода, чтоб
вернуться потом сладким ужасом тьмы и прилива Я вросла в эти камни,
я шла по ракушкам, я стала холодной волной Той волной, что размыла
границы привычного мира. Кто решил за меня?
Кто вогнал меня в рамки, где властвует слабая плоть? Кто убил мою радость,
однажды сказав, что мечты остаются мечтами? Я поверила им, я осталась
без света – прости мне, Господь! Я стою пред тобой,
и посредников нет между нами. Между правдой и ложью
ложится вся жизнь и моя не избегнет суда Невозможно быть чистой,
но как же гнетет эта ноша вины и позора Ты всеведущ, Господь,
так открой мое сердце, взгляни под покровы греха Я пойду за тобою,
Господь мой, скажи только слово… …Осталось поведать совсем немного. Мы познали рай. Мы
были вместе и мы – любили друг друга. Сакральное и профанное
слились воедино. Хлеб и вино причастия. «Королевская игра», где бог
и дьявол продолжали бросать монеты. Тортики,
которые умопомрачительно вкусно стряпала сестра Мелисента.
Торжественный ход мессы. И здесь же, рядом, фраза, моментально ставшая
нарицательной: «Святой отец, вы там недалеко от ведра ушли! Налейте
добавки, пожалуйста!» Небеса лежали где-то совсем близко, вместе с
ангелами и престолом Всевышнего. В последний наш вечер в Камелоте
мы открывали карты. Артур, с розой Христа. Я, в белом домотканном
плаще Смерти. И святой отец, демонстративно выложивший на стол крест.
Какой дьявол с крестом, в самом деле… – Они приходят ко мне, когда осознают, что они – конечны.
– Ну да, как же, к тебе они приходят! Один раз живем,
бери от жизни все – вот что они говорят. Скажешь, не так? – Так, лукавый. Но только до тех пор, пока они не встретятся
со мной. О, я умею задавать смертным вопросы… – Ты то умеешь, никто не спорит. Только ведь и я не дремлю.
– Только до тех пор, пока человек не встанет на путь. – Нет, Господь, тогда-то самое интересное и начинается.
Знаешь, искушать всяких дураков и эгоистов – это так скучно… Да они
и без этого все мои. А вот кого-нибудь из твоих овец совратить. О,
вот это действительно удовольствие… Мы спорили… долго. Кажется, никто из братьев и сестер
не остался тогда в стороне. Молчать. В какой-то момент я не выдержала
тяжести плаща и рывком стряхнула его с плеч: «Не хочу быть больше
Смертью. Хочу быть собой, братья, понимаете? Королевой Гвинневерой…»
«А уж как я-то устал… – святой отец одевал крест с видимым вздохом
облегчения. – Врагу не пожелаю в шкуре дьявола побыть». …Мы снова сидели на плоту и плыли по реке. Последняя
месса. Последнее причастие. Последние – потому что скоро должны были
начаться земли «диких варваров». Усть-Мана
– это тебе не какой-нибудь забытый богом Кривой Таблет…
Память моя, память. Взгляд выхватывает из общей картины один кусок,
но уж его-то держит цепко, не выпуская ни на миг. Красная влага в
бронзовой тяжелой чаше… Крест, лежащий на столе… Фигурки на разноцветном
поле… Я смотрела на них, и не могла отвести глаз. Я силилась понять.
Что-то такое… последнее. Вечером последнего дня справа встали скалы. «Говорят,
он где-то есть на земле. Благословенный зеленый остров, Авалон,
Остров яблок. Говорят. Неприступные горы окружают его, и четыре башни
- по четырем сторонам света - охраняют проходы вглубь. Никто из живущих
не может сказать - что там, и уста хранят молчание, и все же...» Скалы
кутали вершины в клочьях облаков, а над ними пронзительно кричали
птицы. Это было красиво… очень. Мы плыли и плыли, и Артур, стоящий на носу, не уставал
рассказывать про проходящие по борту берега. «Вот там были первые
ХИ… А вот здесь первый МИФ, видите?… А вот под этим деревом наша команда
стояла… Братья, мы идем по земле легенд и сказок…» Вечерний туман заползал в каюту, близкая вода плескала
в плот, а мы сидели вместе и грезили наяву. «Мелисента,
я его вижу! Там скалы… очень высокие. И небо над ними… - Не просто
небо, облака. – Да, облака. И птицы кричат…» Невозможный остров Авалон
вставал перед глазами. Перед глазами, которые не были закрыты. В девять часов вечера мы были в Усть-Мане.
И обнаружили, что фургон, который должен был забрать нас и наши вещи,
не пришел. «Король, что делать будем? – Поплывем до Красноярска. –
Это далеко? – Примерно 30 километров. За ночь доплывем». Вечер. Сумерки. Синий туман, кутающий в свою шаль всю
воду. Наш крошечный плот вплывает в Енисей. Вот теперь он действительно
крошечный. Ширина Енисея – километр, противоположный берег теряется
в сумерках и тумане. Температура воды – градусов восемь, не больше.
Это значит только одно: если на наш плот налетит какое-нибудь судно,
шансов спастись не будет ни у кого. Страшно. По-настоящему страшно
от близости возможной смерти. И – безумно красиво. Небо полностью
скрыто облаками, и только в одном месте лучи солнца пропарывают их
пелену, складываясь в золотую корону. Туман плывет над рекой, и вода
сливается с небом, а небо – с далекой землей. Запах огромной воды,
водорослей и рыбы. Полное ощущение моря. У народа сносит крышу, он
судорожно хватается за фотоаппараты. А потом просто смотрит, не в
силах оторвать от картины глаз. Кроме рулевых, конечно, которым звучный
голос короля не дает бездельничать: «Корма, налево!» Мы плывем и плывем, по морю… Нет, уже даже не так. Мы
вплываем прямо в небо, в пух облаков и тончайшую вязь тумана. Мы плывем
по небесам, а справа встают гордые скалы. Авалон,
остров яблок. Пристанем, капитан? Почему-то ответ – «нет», последний
шаг еще не сделан, и я все никак не могу понять какой. «Корма, стоп».
…Ночью было очень холодно, я куталось во все, что попалось
под руку. И про себя тихо восхищалась нашими мужчинами: мало того,
что не спят, так еще и гребут по такому холоду. Проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь через не понять сколько часов, от холода и ветра. Мы плывем
прямо посередине фарватера, и Красноярск уже встает громадами домов
справа и слева. Огни, огни, огни. И – громкий возглас капитана: «Корма,
активно! Корма, активно-активно! Совсем активно! Корма, мать вашу,
вы что, корабля не видите?!» Я судорожно верчу головой. Где они тут
корабль обнаружили? И - тихо сползаю на палубу. Ой, мамочки! В 200
метрах от нас неторопливо и величественно проплывает здоровенный сухогруз.
Ну, то есть, это для него это неторопливо. А для нас… Брат Галранд и брат бард стирают со лба пот. Эти 200 метров они
отмахали минуты за две. Захочешь жить… К берегу мы пристаем часа в четыре утра. Рассвет только-только
пытается начаться, это еще не свет, скорее преддверие света. Я наблюдаю
абсолютно сюрную картину. Город. Огромный
каменный монстр, ощетинившийся в небо иглами труб, кранов и не очень
частых в Красноярске небоскребов. По берегу реки идет монах в рясе
и тащит за собой на канате крошечный плот. Век девятый встречается
с веком 21-м. Последняя мысль – что мы все-таки доплыли до Авалона,
но прежде, чем мы успели ступить на его берега, наш вышвырнуло в этот
мир. Хотела бы я знать, зачем… Мы пристаем. Еще часа два разбираем плот, доски ложатся
на песок грудой покореженного мусора. Господи, неужели все?! Добраться
до Элендила, поесть, собраться, успеть на
поезд… И вдруг меня пробивает. Авалон действительно
в небесах, но тот, кто желает увидеть его глазами телесными, а не
внутренними, должен пойти до конца. Должен уподобиться тебе, Господь.
Нас вышвырнуло в это мир, чтобы мы познали то же, что познал и ты
– распятие. Если, конечно, мы все еще хотим ступить на берега чудесного
острова. И я – смеюсь. Здравствуй, мой бог и мой брат, скоро мы с
тобой опять встретимся! Мне осталось пройти совсем немного, да, да,
во-он до той горы, ты видишь? Под ней сидят
солдаты и делят твои одежды. Вино твоей крови горчит у меня на губах,
и плоть хлеба ложится на язык. Я уже иду, слышишь? Я иду и повторяю
про себя имя своего креста – Сильм. Мне
немного страшно… это потому, что я боюсь не воскреснуть. Но я все
равно иду. Здравствуй, брат мой, наконец то ты рядом! Я люблю тебя,
ты – плоть от моей плоти и кровь от моей крови. Ты – это я, а я –
это ты. Пойдем, мой брат, пойдем. Нас ждет Авалон. И алая роза, цветущая в лоне небес… О чем ты мечтаешь,
возлюбленный брат мой, Адельм? Что в сердце твоем,
что открыто, как божия рана? Я помню, как мы говорили,
так просто и странно И снегом последним
дарил нас холодный апрель. Не так это просто:
стоять каждый день на краю, Здесь ад слишком близко
и некого звать на подмогу, Но я еще помню твой
дом, и глаза твои помню И запах от масляных
красок в небесном раю. Но поздно – монеты
на стол вновь швыряет судьба, И передан ход, и Лукавый
довольно смеется, Ты думаешь, глина
в горсти? Нет, душа моя рвется, Но крепко сжимает
фигурку в руке Сатана. Скажи мне, мой маг,
чем теперь завершится игра? Смогу ли я выйти за
грани судьбы и закона? И видеть, как белым
сияют сады Авалона Где юный Христос и
собратья сидят у стола. Дорога к небесному
дому сквозь пламя и лед, Но там, где ты рядом,
на кухне, нелепо и странно, Господь пребывает,
рукой обнимая гитару И песни негромко играет
всю ночь напролет. Но меркнет виденье,
и гулко звенит тишина, Мы жаждем весь мир
подчинить – в этом наше проклятье, Как мне вас собрать
за столом, мои милые братья? И чашу налить, пополам
из крови и вина. Как мне докричаться
до ваших распахнутых крыл? Как мне к вам подняться,
забыв про вину и тревогу? Поймите, лишь в ваших
глазах я могу видеть бога И слышать ваш голос
за шелестом ангельских крыл. О чем ты мечтаешь,
возлюбленный брат мой, скажи Возьми мое сердце
с собою в бездонное небо, Я белую ночь подарю
тебе – дай только время, И рдеющий алым рубин
из огня и любви… |
||||||